Представления о бытии столь же очевидны, сколь и трудно формализуемы. Нам сложно задаться вопросом о том, что же такое «быть» и чем оно отличается от «не быть». На уровне точных дефиниций вообще полный завал: существование чего-то настолько изначально для нашего опыта и в этой изначальной данности ясно, что мы скорее стремимся свести остальные определения к этой исходной данности. Вспомним одного из немногих философов, таки решившегося на исследования вопроса о бытии как таковом, Иммануила Канта. Он, в частности, писал:
«Бытие явно не есть реальный предикат, т. е. понятие о чём-то таком, что могло бы входить в понятие той или иной вещи. Оно есть просто полагание вещи или известных определений самих по себе».
Кант 1) говорит о том, что бытие не есть реальным предикатом (т.е. не добавляет вещам – res - новых свойств; 2) о «простоте» онтологического полагания как о чем-то далее неразложимом и не расшифровываемом. Проанализировавший кантовский тезис о бытии Мартин Хайдеггер, обращает внимание на определяющую роль в «полагании вещи» человеческой чувственности: «Без чувственного созерцания понятиям бытия недостает отношения к объекту, через каковое отношение в них только и привходит то, что Кант называет их «значением».
Человек действительно изначально «видит» что нечто есть, и убежден что знает, что это значит. Однако, даже не касаясь всех сложностей вопроса о бытии тех или иных «вещей» -идеальных и абстрактных предметов, воображаемых сообществ и локаций, будущего и прошлого и т.д.) - очевидно, что онтологическое «полагание» в истории общества культурно нагружено и от эпохи к эпохе разнится в смысле объема и содержания того, что мы склонны наделять бытием.
Более того, если абстрагироваться от конкретных «параметров» человеческой чувственности, придется признать, что в самом мире отсутствуют устойчивые основания «вещности» - переходя от макрообъектов к объектам меньшего масштаба, вплоть до объектов микромира; выделяя в физической реальности те или иные целостности на основе наших знаний о ненаблюдаемых ее слоях, мы можем делать утверждение о существовании (бытии) квазаров и атомов, гравитационных полей черных дыр или рентгеновских лучей. Получается, что на обыденном уровне «существовать» - значит входить в контакт с проявлениями человеческой телесности.
Однако в таком случае достаточно сложно перейти от существования к сущности существующих вещей, а потому и понять само существование (которое всегда есть все же существование чего-то). Данный в чувственности мир (картина которого всегда скорее реконструируется, чем непосредственно созерцается), есть мир хаотических образов, которые еще только предстоит синтезировать в нечто определенное и в своей определенности «телесно» наличествующее.
Сам Кант указывал, что определенность привносится в чувственный мир деятельностью рассудка, в свою очередь подчиняющегося разуму. Сегодня можно добавить, что сущности существующего всегда социально оформлены и не могут быть сведены к некоторому «материальному субстрату»: дом – это и место для жизни, и архитектурное сооружение, и исторический артефакт; собака – животное и друг человека, но и тотем или даже бог. Зависимость определяющих сущность атрибутов от культурного контекста можно почувствовать, вспомнив казус «лошадиной фамилии» из одноименного рассказа Чехова. Сегодня не каждый, знающий что значит «лошадь», вспомнит об овсе, как ее любимой пище.
Кантовское «полагание бытия» - трансцендентальный процесс, обусловленный интерсубъективно транслируемыми культурными формами: понятно, что никакого бытия-полагания для несоциализированного (пусть даже биологически здорового) субъекта не произойдет, поэтому вопрос о «простом полагании» бытия должен быть перенесен в плоскость культурной онтологии и здесь превратиться в ох уж какой непростой!
Очевидно, что Парменидовская тождественность бытия и мышления (Мыслить — то же, что и быть (τὸ γὰρ αὐτὸ νοεῖν ἐστίν τε καὶ εἶναι) имеет совершенно иную природу, нежели подобные отождествления в рамках современной конструктивистской парадигмы (для Куайна быть – это быть значением логической переменной). И что и первая, и вторая отличаются от вверенности творения человеку, выступающей основанием интуиций бытия для христианского мировосприятия.
Получается, что «социальноразмерные» сущности всегда являются человеческому разуму в контексте того знания, которое Витгенштейн, например, знанием уже и не считал. И именно в контексте незримо присутствующего знания об изначальном путешествии первопредков, Творении или вечных законах природы дерево из тотемического родственника превращается в символ, а затем в биологический вид. Но где в обрушивающемся на человека чувственном хаосе искать упорядочивающие его формы. Или нигде, или, что точнее, в головах других людей.
Если согласиться с тем, что «есть» для нас в значительной степени совпадает с «есть для нас», то сам тип конституирования бытия зависит от целей, которые мы видим (которые мы считаем достижимыми) и к которым стремимся. Иными словами, то, как все (что угодно и все вообще) есть, «интуиции бытия» (экзистенциально-трансцендентального полагания «присутствия») определяет, что для нас значит это «есть» и в смысле «списка существующего» и в смысле сущностей - содержания элементов сущего. Интуиции «бытия рядом с предками» так же неразрывно связаны с тотемическими классификациями, картиной мира и практиками, как христианская вверенность творения человеку с практиками спасения. При этом возвращение в круг предков или вознесение на небеса являлись не только краеугольными камнями соответствующих «картин мира» (т.е. оформляли действия повседневности путем ценностной ориентации), но и мощными целевыми причинами мифологической и религиозной жизни.
Интуитивные представления о существующем за пределами данного в чувственности, представляют собой когнитивную метасхему, позволяющую разуму превратить чувственный материал в осмысленную реальность. Принципиальная «трансцендентность» сверхчувственного горизонта бытия указывает, что интуиции бытия транслируются в обществе в виде интерсубъективного «знания». И вот парадокс: то, что человек воспримет как реальность, зависит от социально сконструированной когнитивной метасхемы. Вера в реальность – достаточное основание для мобилизации людей и сообществ. Не этим ли объясняется сегодняшняя популярность социального конструирования?
Читайте также:Новый Кабмин, Зеленский угрожает выйти из «Минска»: Топ-5 событий недели