Не секрет, что отношение к постмодернистской философии в среде отечественных интеллектуалов всегда было, как минимум, осторожным. С недоверием относились они к методологии деконструкции, с подозрением – к текстологическому, номадологическому, шизоаналитическому, нарратологическому, генеалогическому, симуляционному проектам-версиям. Все эти «симулякры», «нарративы», «ризомы», «номадичность мышления» и проч. вызывали скепсис. Порой постмодернистам приписывалось лишнее, чего они и не писали вовсе, и тогда – раззудись плечо, размахнись рука! – критическим нападкам не было пределов. У некоторых критиков выпады против постмодернистов обнаруживали глубоко скрытые психологические и даже психосексуальные проблемы.
Но вот парадокс. Отрицая на словах само право на существование постмодернистской методологии, многие интеллектуалы даже не заметили, как эта методология проникла во все поры нашей культуры и обусловливает основы видения и оценки социального мира. «В России, – констатирует культуролог Михаил Эпштейн, – где сначала резко отталкивались от постмодерна, обличали его как «западный плюрализм», вдруг необыкновенно ловко стали им пользоваться – но в совершенно других целях, не всеразличия, а всесмешения». В особенности это проявляется в условиях текущего военного конфликта на востоке Украины.
Сознательно или бессознательно, но постмодернистская методология пришлась ко двору теоретиков «гибридных войн». Если ранее, в пределах классической рациональности с ее категориями «реальность», «истина», «сущность / явление», «необходимость / случайность», «возможность / действительность», «потенциальное / актуальное» присутствовала все же какая-то логика, предполагающая хронологическое упорядочивание событий, выявление причин и следствий, открытие закономерностей, то теперь все это оказывается необязательным. Сбылась мечта Ж. Деррида, призывавшего к преодолению логоцентризма.
Историческое сознание современных россиян (Украина, кстати, тоже уверенно движется по этому пути, но это тема отдельного разговора) не отличается чувствительностью к идеологическим противоречиям имперского, советского и постсоветского периодов. Памятник князю Владимиру, Ивану Грозному, воспевание мучеников Белого движения, культ расстрелянной царской семьи и т.п. уживаются с культом Ленина, иконами с ликом Сталина, оправданием репрессивных органов, ностальгией по СССР. Единого видения истории уже нет, гранд-нарратив распался, и из его осколков каждый вправе выбирать себе по вкусу ту эпоху, которая ему нравится.
Широко распространено ахронологическое моделирование. В кругах реконструкторов и любителей альтернативной истории на волне патриотического подъема рождается острое сожаление, что у Александра Невского в битве на Чудском озере не было пулемета, а историософы поднимают тему влияния Сталина на Петра І. Овладев подобным приемом, легко далее произвольно манипулировать фактами, менять причины и следствия местами. И вот уже агрессор представлен жертвой, обороняющийся – захватчиком, а террорист и убийца – героем.
Абсолютно в постмодернистском духе работают СМИ при освещении резонансных событий, повлекших смерти людей. Вместо концентрации внимания на одной, наиболее вероятной версии они, напротив, стремятся представить полный спектр мнений, даже самых невероятных. И чем их больше – тем лучше. Сбили над Донбассом пассажирский «Боинг» – сразу появились версии об ошибке диспетчера, укроповских ПВО, ракетах и истребителе, об охоте на другой «Боинг», в котором, якобы, должен был лететь сам Путин; пошел в ход сюжет из сериала «Шерлок» о самолете, загруженном трупами; даже инопланетяне вмешались (куда ж без них, родимых). Все что угодно, лишь бы о российском «Буке» не вспоминали. Расстреляли из «Града» автобус под Волновахой – снова версии: о пассажирах, бросившихся бежать по минному полю; о пулеметчике из «Правого сектора», решившего «подставить» ополченцев… Взорвали Моторолу в лифте – это украинские террористы («никакой пощады вам не будет, поверьте»), армейская ДРГ, партизаны, прибалтийский наемник, бывшие сослуживцы, «рука Москвы» и т.п. Примеры можно продолжать до бесконечности, но за ними вырисовывается определенный стиль. Стиль поведения того, кто организовывает эти «отвлекающие маневры» в СМИ, и стиль мышления тех, кто в качестве главной выбирает не наиболее аргументированную и вероятную версию, а что-то абсурдное.
А уж какое обширное поле для иллюстраций предоставляет бодрийяровское понятие «симулякр»! Ну и что с того, что 28 панфиловцев не было? Сняли фильм, значит были. «Происходит страшная девальвация слова и смысла, – утверждает Михаил Эпштейн, – Это связано с развитием новейших технологий – сетевых, электронных, – и с постмодернистской тематикой: якобы нет оригинала, а есть только симулякр… Вот и постмодернизм – философия неистощимого многообразия стилей и культур – стала служить оправданию любой лжи и бреда… И теперь легко будет вместо идеологии, которая настаивала на правоте определенных идей, построить некую видеологию, то есть царство видимостей, где даже уже не нужна кровавая хирургия, не нужны болезненные операции над обществом, достаточно просто повернуть хрусталик глаза, чтобы он не отличал факта от фикции. Симулякры вытеснили уважение к реальности… Ах, если все симулякр, давайте откажемся от различия правды и лжи, от различия науки и пропаганды, истории и мифа».
Истина, как известно, в постмодернизме – понятие отмирающее. Место истины занимает субъективная правда, причем у каждого она своя. Ну, нет российских военных на Донбассе – и все тут. Никакие факты и доказательства не действуют, это момент веры. И правда в том, чтобы не признавать чужой правды. Потом, конечно, признаем, когда можно будет, а пока нет. На том и стоим.
В общем, дрейф массового сознания в сторону постмодернистского мировосприятия продолжается. Очень он выгоден в условиях «гибридной войны». Многие концептологические положения у них схожи, например, асимметричность и ризомность. Вот только основатели постмодернизма и предположить не могли, во что выльется их учение. Их протест против тотальности, жесткого контроля со стороны государства, против общеобязательности единого нарратива сопровождался разработкой основ общественного идеала, в котором бы царил плюрализм и разнообразие взглядов, а к каждому меньшинству (религиозному, этническому или культурному) применялась бы его собственная мера оценки. На деле же мы видим, как эти идеи трансформируются в пропагандистское оружие «гибридной войны».
Читайте также: