Главная » Исследования » Глобализация » Архитектура европейского тоталитаризма: увидеть, понять, не повторить

Архитектура европейского тоталитаризма: увидеть, понять, не повторить

16.06.2020
3993

Белокобыльский Александр Владимирович

Читайте статью на сайте "Пространство":https://www.prostranstvo.media/arkhytektura-evropejskoho-totalytaryzma-uvydet-poniat-ne-povtoryt/

 

Человечество вообще, а современное в особенности, склонно затемнять реальные смыслы с помощью неточных обобщений и идеализаций. Пожалуй, наиболее известным примером подобных избыточных универсализаций может служить понятие религии. Что только не понимают исследователи под этим термином — веру в Бога и богов, сближение с трансцендентным и удаление от мира, поклонение предкам, магию, ритуалы, обряды и т.д. Возможно, этим объясняется путаница в определениях религии и классификациях религиозных традиций: ни в первом, ни во втором случае учёные, кажется, не преуспели.

Что-то подобное происходит и с архитектурой. Очень может быть, что сегодня под этим термином мы объединяем явления разнопорядковые и иногда лишь отдалённо напоминающие то, что человечество склонно считать архитектурой. Возводимые культурой металандшафтные образования могут быть приведены к общему знаменателю скорее с помощью волюнтаристского навязывания древним артефактам современных канонов функциональности, нежели через апелляцию к заключенной в них аутентичной культурной сути. И действительно, по какому признаку пирамиды, соборы и стадионы — это каждый раз архитектура?

То, что мы называем архитектурными сооружениями, всегда составляет определённую часть смыслового пространства порождающей их культуры и должно определяться лишь исходя из этого контекста. Очень может быть, что египетские пирамиды в своём мире были частью не архитектуры, а сакральной астрономии, а средневековые соборы относились скорее к религиозным объектам. В этом смысле архитектурные памятники лишь отчасти являются обитателями нашей реальности, в большей мере репрезентируя реальности прошедшие. Иногда это остатки и осколки, иногда — анклавы, архипелаги и плацдармы, так и не поглощённые современностью.

Если к ним присмотреться повнимательнее, можно увидеть не только иные земли, но и иные небеса — например, прорезающие дольний мир египетские пирамиды или символические столпы готических соборов. И наоборот, каждый новый этап понимания «небес» сказывался на материальном теле культурного организма. В конце концов, «онтология» — это не о чём-то далеком и потустороннем, это о чём-то в головах конкретных земных людей: ни на земле, ни в небесах человеку не может открыться ничего кроме того, что он ожидает и способен увидеть.

ХХ век не был исключением в ряде эпох, воплощающих свои онтологические интуиции в монументальных формах. Поскольку от сакральных небес в его мировосприятии мало что оставалось, новая метафизика стала доминантной особенностью новейшей архитектуры, которую характеризовали «слишком человеческие» функционализм, утилитаризм и рационализм.

Впрочем, здесь же начинались и различия: в зависимости от того, в чём новые сообщества видели сущность и цель земного бытия, масштабы и формы «заземлённости» культурных артефактов заметно отличались. Одно дело — по-новому толковать старые идеалы просвещения, поступательно расширяя область размеченного, упорядоченного, гармонизированного на новые земли. Другое — осознать рождение новой истины, которая провозглашает иной миропорядок и космическую гармонию, требует немедленных действий.

Здесь нет преувеличения: судьбы наций, классов, человечества в целом приобрели эсхатологический масштаб после того, как небеса спустились на землю и растворились в воле «масс». Именно их движение от древних эпох к светлому будущему исчерпывает содержание исторического процесса. Архитектура, наряду с другими резервуарами, в которые канализировалась сакральная энергия когда-то религиозных горизонтов бытия, и стала своеобразным символом новых небес. По крайней мере, для тоталитарных сообществ, которые декларировали великие цели и превращали их в тысячесильные двигатели мобилизации масс.

Одного взгляда на их, сегодня несколько подзабытые, архитектурные памятки достаточно, чтобы заметить нечто общее и обязательное. Смысловые галактики трёх тоталитарных режимов Европы однажды столкнулись в самом её центре — за два года до Второй мировой войны в Париже прошла Всемирная выставка под девизом «Искусство и техника в современной жизни». Германия, Италия и Советский Союз были представлены богатейшими экспозициями.

Немецкий павильон возвышался над выставочным полем многометровой башней, в срезанных колоннах которой угадывалась римская цифра III, символизировавшая вместе с венчавшим башню орлом Третий Рейх. Советский павильон «Рабочий и колхозница» в немного изменённом виде и сейчас можно увидеть недалеко от московского ВДНХ (сегодня ВВЦ). Представление об итальянском павильоне, идея которого была сформулирована высказыванием «Рим — столица мира, и этот факт никогда не может быть забыт», можно получить, посетив построенный несколько позднее Дворец Итальянской цивилизации (Колизей Муссолини). Прямоугольное здание с шестью ярусами одинаковых лоджий должно было ассоциироваться у зрителей с римским Колизеем.

Общими для трёх сооружений были их выраженная монументальность, наличие однородных линий и элементов, в которых ритмичный порядок превалирует над индивидуальной формой, подчёркнутая устремлённость вверх и ярко выраженный символизм. Во всех трёх композициях присутствовали скульптурные изображения.

Советский, итальянский и немецкий режимы на момент проведения Парижской выставки находились в своём зените. В СССР шли работы по закладке фундамента грандиозного Дворца Советов на месте взорванного Храма Христа Спасителя в центре Москвы. 415-метровое сооружение, увенчанное статуей Ленина, в гиперболизированном виде развивало идею павильона с рабочим и колхозницей. В Риме проектировали Колизей Муссолини; в Германии активно работали над проектом Welthauptstadt Germania — нового Берлина как столицы мира. Как известно, ни сталинский, ни гитлеровский проекты завершены не были. Победители во Второй мировой реализовали часть задуманного после войны, немцы же до 1945 года успели создать несколько монументальных ансамблей.

Один из самых грандиозных — сооружения Территории съездов Национал-социалистической немецкой рабочей партии, которые возводились в 1934–1945 годах. Одной из центральных архитектурных форм комплекса выступало здание Зала собраний. Напоминающая римский Колизей каменная «подкова» должна была достигнуть 70-ти метровой высоты и вмещать в себя до 50 000 участников массовых мероприятий. «Античные» формы сооружения, его символизм и назначение по замыслу авторов должны были символизировать немецкую склонность к романтизму и архаике, наиболее последовательно отраженную в творчестве Рихарда Вагнера.

Не меньшее впечатление производит архитектура новых итальянских городов, построенных в 1930-х годах — Понтинии, Латины, Помеции и Сабаудии. В по-конструктивистски чётких, но при этом сюрреалистично классических формах этих небольших рабочих посёлков странным образом совмещены архаика и современность, утилитарность массовой архитектуры и монументальная эстетика.

Характерные для советского мировоззрения черты воплощены в одном из наиболее грандиозных сооружений сталинской архитектуры — главном здании Московского государственного университета. В нём в избытке присутствуют и символы социалистического труда, и грандиозные размеры (240 метров в высоту), и культ знания как пути к светлому будущему.

Впрочем, даже в этих частных примерах, демонстрирующих что-то бесспорно общее, видны и существенные отличия. С одной стороны, монументальность, символизм и апелляция к массам отражали существеннейшую черту произошедшего онтологического сдвига. Когда-то сакральные небеса превратились в символ идеала человеческого (земного) совершенства, который не может быть воплощён в отдельной личности, но принадлежит всему сообществу в его истории. История, прогресс, символ героя замещают Писание, эсхатологию, икону и направляют массы к новым целям.

Стоит ещё раз подчеркнуть: онтологические изменения касаются реальности, но происходят в головах людей. То есть, те формы, понятия, категории, в которых мир даётся человеку, обитают не где-то вне человека, а в его разуме и опыте. Конечно, объективный порядок этих сущностей от человека не зависит, но их форма, характерные черты сказываются на всей жизнедеятельности общества. Это можно проиллюстрировать следующим примером: как бы человек ни понимал сущность дождя, он пойдёт или не пойдёт вне зависимости от человеческого желания, но кого «назначат ответственным» за дождь — шамана или синоптика, зависит от наших представлений об устройстве мира. Поэтому изменение представлений о мире «переформатирует» все тело цивилизации: изменяются цели, алгоритмы деятельности, социальные легитимации, ценности и присматривающие за их соблюдением институты, даже сам смысл человеческой жизни.

Онтологические сдвиги сопровождают всю историю человечества и до известной степени определяют её ход. К ним трудно применить критерии добра и зла. Десакрализация реальности в эпоху модерна сказалась не только на тоталитарных сообществах, так или иначе она коснулась всей западной (и не только) культуры. Достаточно вспомнить другую архитектуру 1930–1940-х годов — например, административные здания и мемориал Джефферсону в Вашингтоне или Центральный вокзал в Брюсселе, которые вполне могли бы быть построены и в Германии, и в Италии.

Поэтому тоталитарный опыт важен не только своим отрицательным результатом. Гораздо большим предостережением должны стать воплощённые в нём положительные стороны культурного бытия. Ещё Достоевский видел проблему человека и человечества в том, что большинство людей ищут объект поклонения, а затем заставляют остальных поклоняться вместе с ними. Так что тоталитарные системы ничего нового здесь не изобрели.

Для продуктивной социальной жизни человеку кроме достойных условий существования нужны ориентиры, цели. Их достижение в коллективе единомышленников — лучшая и комфортнейшая жизненная стратегия. А какой коллектив может быть более возвышенным и эффективным, чем нация в целом? Вместо сомнений, проб и ошибок — воля, разум и опыт нации, точнее, тех, кто все эти цели и знания уполномочен декларировать.

Другое дело, что став однажды рабами идеи, эти сообщества лишили выбора будущие поколения и уполномочили своих вождей выискивать способы сохранения того мобилизационного напряжения масс, в котором тоталитарные государства лишь и могли существовать. Поэтому миллионы людей, принадлежащих к нациям, в частности, давшим человечеству лучшие образцы мировой музыки, избрали тиранов, а затем десятилетиями поклонялись им. Поэтому вместо торжества храмов гуманности и совершенства, миру были явлены Аушвиц и ГУЛАГ.

Подобно тому как наркотик не является чем-то чуждым организму, угрожая здоровью и жизни количеством и происхождением изначально необходимого вещества, так и тоталитаризм гипертрофировал и извратил максимы, неизбежно замещающие религию в секулярном обществе. Не тоталитаризм создал массовое общество тотальной мобилизации и потребления. Например, нельзя однозначно отрицать приоритета общественных целей над личностными — эта позиция и сегодня отстаивается в коммунитаристских концепциях, и в свете борьбы с новой пандемией спор коммунитаристов и либералов нельзя считать законченным.

Нельзя отказать тоталитарным обществам в культурной продуктивности — созданные (правда, зачастую вопреки официозу) произведения искусства, включая архитектуру, тому свидетельство. Однако абсолютизация лишь некоторых из возможных аттракторов общественного развития, ограничение свободы человека служением раз и навсегда выбранным абсолютам, сужение культурных возможностей до ценностей нации или класса превратили символические небеса тоталитаризма во вполне материальные печи Освенцима.

Вот только вопрос: вынесло ли человечество урок из всей этой истории? Мрачные громады стандартизованных форм архитектурных порождений европейского тоталитаризма сегодня не кажутся нам современными. Их символика чужда человеку, который знает, что никаких, даже символических, небес не существует; что жизнь нужно прожить здесь и сейчас, без всяких апелляций к истории или сакральным целям. Символом современного мировосприятия вполне может служить «архитектурная» форма трансатлантического лайнера — уменьшенной модели нашего мира, в который человек пришёл чтобы есть, пить, развлекаться, путешествовать. И, как научил недавний опыт карантина, иногда прямо в процессе этого путешествия-развлечения умирать. Да и тот факт, что лайнеры-мирки при ближайшем рассмотрении оказались комфортабельными тюрьмами, тоже никуда не деть.

На самом ли деле мы усвоили урок тоталитарного эксперимента? Правда ли популярный в сегодняшней политике выбор между навязанными и неудовлетворительными альтернативами — это политическая свобода? Точно ли мышление в унисон с «лидерами мнений» в соцсетях — это свобода мысли? Действительно ли отобранная и обработанная информация, льющаяся на голову обывателя из телевизоров, компьютеров и айфонов, — это свобода знания? Сегодняшняя архитектура не рвётся в несуществующие небеса, обретает масштаб только тогда, когда это функционально необходимо (как в случаях стадионов или коллайдеров), старается слиться с природой, частью которой видит себя человек. Однако это неосознанное следование чему-то кем-то предписанному, в котором явственно ощущается отказ от «прорыва к трансцендентному», запечатленный в мышлении и продуктах нашей эпохи не является ли знаком нового, куда более «тоталитарного» тоталитаризма?